– Чаще всего вижу себя и воду. Этот сон меня везде преследует.

Дана рассказывает, как она моется в душе. Откручивает кран и стоит под струей. Не следит за часами и минутами. Кран никто не закручивает – хоть неделю стой под душем. Потом она переносится в более ранние времена, когда было полно больших луж, которые называли озерами, она в детстве в них купалась. Слушаю про то, как Дана погружается в воду, и меня в дрожь бросает. Целиком?

– Целиком, Грита, целиком.

– И без?..

– Да, без нее.

Так мы между собой называем оболочку. Не произносим этого слова. Мне еще ничего, но Дана его очень не любит. Для Даны это – как быть вдвойне незрячей. Она пожила без оболочки и потому знает разницу. Я тоже могу себе представить, потому что с оболочкой живу только с пятого класса.

Впервые после терапии вспоминаю парня на стадионе.

– Он тогда был без оболочки!

– Кто был без оболочки?

Рассказываю.

– Вот оно как, – говорит Дана. – Все равно это не то.

Не сравнить с тем, как она девчонкой, раздевшись до трусиков, лила себе на голову воду из игрушечного ведерка, потом смешивала песок с водой и, хорошенько извалявшись в этой грязи, пальцем писала буквы на собственном выпачканном животе.

– Помещались первые буквы всех наших имен. Казимера, Мария, Тадас. – Голос Даны звучит как мелодия.

– И вы все часто к себе прикасались?

– И к себе, и к другим, – оживляется Дана. – Обнималась, тискались до упаду. Залезали друг на дружку и давили сыр.

У меня дыхание перехватывает. Стараюсь не расклеиться. Делаю вдох и представляю себе, как кручусь в ускорителе.

– Конечно, и тогда всякие встречались, не все были такие ласковые. Но даже самые непрошибаемые могли и по голове погладить, и за руку поздороваться, и по плечу похлопать. – Дана вздыхает. – Такие были времена. Трудно поверить.

– И никто не заражался?

– О чем ты?

– От контакта никто не заражался?

– Мы были живучие, как блохи. Как слизни. Земные люди. Часть природы. И умирали проще. И заболевали. Но точно не от этого.

Теперь самое время спросить.

– Дана, расскажите про поцелуи.

– А что про них рассказывать? Матери почти каждый день целовали детей, то в лицо, то в животик.

Стараюсь сосредоточиться.

– А другие?

– Кто другие? А-а-а, – тянет Дана. – Да-а-а. Другие тоже целовались.

Некоторое время смотрит на меня, потом, будто спохватившись, начинает качать головой, все качает и качает из стороны в сторону, как заведенная.

– Ну и влипла же ты, Грита.

– Не влипла. Только интересуюсь.

– Трудно вам, трудно. И как вы обходитесь?

– Мы прекрасно обходимся. В системе-то все осталось.

– Да-да. – Она кивает.

Повторяю то, что постоянно слышу от учителей:

– Дана, никто нас не заставлял. Мы сами такими стали. Достигли этого.

Дана снова кивает:

– Да-да.

– У нас правда все хорошо. Так расскажете?

– Как же, как же. Поцелуи. Старые добрые поцелуи.

– А вы целовались, Дана?

– А как же. – Ее незрячие глаза заблестели. – А как же. Очень жду такого сна.

Помолчав, Дана говорит:

– Непросто это тебе объяснить, Грита. Тут дело не в мозгах.

– Так это не связано с мозгом?

– Отчасти связано, – говорит Дана. – Но в первую очередь – с человеком.

– С каким человеком?

– Которого выделяешь из всех.

Я понимаю. Или думаю, что понимаю.

– Люди смотрят друг на друга и чувствуют, что должны поцеловаться. Потому что не поцеловаться не могут. Это тоже химия.

«Химия» – понятное слово. Только почему эта химия не действует на нас? Мне никого не хочется выделять.

– Ты когда-нибудь чувствовала такое? – спрашивает Дана.

Мотаю головой.

– Нет? И мотыльков в животе не было?

– Мотыльков в животе? – Это звучит несовершенно, противно, но я уже заинтересовалась.

– Как тебе объяснить. – Дана, должно быть, мысленно подбирает слова, но вслух не произносит. – Ничего, – утешает она меня, – значит, время еще не пришло.

Я не сдаюсь.

– Когда вы почувствовали, – слово выговариваю как ругательство, – этих мотыльков?

– В четырнадцать.

Мне почти пятнадцать.

– Но другие чувствуют это раньше или позже.

– Чувствовали, – поправляю я Дану, потому что теперь никто ничего не чувствует.

Оказывается, Дана этого не знает.

– Почувствуешь, – говорит она.

Мотаю головой.

– Не почувствую. Мы почти ничего не чувствуем. Точнее, все очень ослаблено. Сами знаете.

А может, и не знает. Она намного, почти на целую сотню лет старше меня.

– Тела у нас пока те же. И химия должна быть та же. – Дана стоит на своем.

– Химические реакции изменились, – говорю я. Мне даже немного жаль.

– Так вы не ходите на свидания? – спрашивает Дана.

Она отгородилась от окружающего мира, сидит в своей маленькой квартире со своими мыслями и снами о прошлом.

– Вы же ходите на запланированные свидания, – настаивает она.

– Конечно, ходим. Вернее, некоторые ходят.

Дана снова кивает мне, и я наклоняюсь вперед:

– Только мы ничего особенного не чувствуем. Почти ничего.

Может, потому все и перестали целоваться?

– Вот как, – говорит Дана таким тоном, будто хочет сказать: жаль, очень-очень жаль.

– А этот поцелуй… Как он ощущается? – спрашиваю я.

Но Дана меня не слушает. Она покачивает головой и все бормочет:

– Вот как. Видишь, вот оно как.

Сумеет ли Дана объяснить? Она, скорее всего, найдет такое сравнение, которого я не пойму, сравнение из тех времен.

– Поцелуй по-всякому ощущается. Можно лопнуть от счастья. Взорваться, как компьютеры раньше, когда перегревались.

– Они не взрывались, Дана.

– Да-да, они отключались.

Она идет к шкафчику, открывает его, достает синюю коробочку.

– Прочитай мне состав этого лекарства, – говорит она.

На упаковке написано: ЗОПРЕФАН – НЕЙРОПРЕОБРАЗОВАТЕЛЬ. Читаю дальше.